«Думать — правильно»: психотерапевт Андрей Курпатов о своих жизненных ценностях
Ольга Бови
Про Достоевского и рефлексию
По десятибалльной шкале я оцениваю свою жизнь на 10 из 10. Не поэтому что она ясна, быстрее напротив. А поэтому что я в конце концов стопроцентно предназначил ее тому, что для меня по-настоящему «принципиально». «Принципиально» я беру в кавычки, поэтому что это один из главных концептов достойной и счастливой жизни. Когда вы находите свое «принципиально», ваша жизнь обретает смысл, становится, вроде бы произнес Миша Бахтин, Поступком.
Еще совершенно не так давно мы жили в другом мире, который Мишель Фуко именовал «дисциплинарным обществом». В данной системе устройства общества были и свои плюсы, и минусы. Плюсы заключались в том, что нам не надо было находить себя. Кто мы, что мы и для чего мы — все это нам разъясняли публичные университеты, идеологии, сама система воспитания. Но у нас не было подлинной «субъективности», нас делали будто бы бы под копирку, схожими.
На данный момент мы оказались в новейшей действительности, где вообщем нет этого формирования «субъективности»: юный человек ощущает себя рассеянным, не осознает, что он желает, что ему следует созодать, во что веровать и на что надежды. Именитые Кантовские вопросцы, лежащие в базе его философской антропологии, беспомощно повисли в воздухе. И я переживаю за тех, кому приходится на данный момент находить ответы на их.
Мне подфартило родиться во докторской семье, где любой жил собственной работой — исследованиями и ответственностью перед пациентами
У меня была красивая ролевая модель. Но все упало, когда началась перестройка и Русский Альянс стал трещать по швам. Все, что чудилось таковым правильным, все, что представлялось ценностью в рамках искусственной коммунистической идеологии, — все это вдруг перевоплотился в черепки.
Люди напрасно пробовали отыскать новейшие смыслы либо хотя бы какие-то ориентиры. Вся страна находила эту новейшую правду, и я вкупе с ней. Когда обучался в Нахимовском военно-морском училище, во время 1-го из увольнений я начал двигаться в церковь и крестился. Когда поступил в Военно-медицинскую академию, мы курсантами зачитывались книжками по Агни-йоге, Гурджиевым, Рерихами, работами Кришнамурти.
Мы страдательно находили почву под ногами, поэтому что знали по собственному русскому опыту, что она обязана быть. Но ничто не давало нам данной убежденности. Кто-то из моих сокурсников уволился из вооруженных сил и начал двигаться в сайентологи, кто-то подался в кришнаиты, кто-то занялся делом, соответствующим для лихих 90-х годов, и умер. Сам я отыскал опору в психотерапии.
Со второго курса я уже вылечивал пациентов в отделении неврозов Поликлиники психиатрии, которым управлял мой отец
Он был приверженцем интеграционной психотерапии, потому у меня была неповторимая возможность опробовать самые различные способы, от арт-терапии и психодрамы, психоанализа и холотропного дыхания до телесно-ориентированной и когнитивно-поведенческой терапии (терапия – процесс, для снятия или устранения симптомов и проявлений заболевания). Это было неописуемо!
Параллельно я занимался исследованиями. По настоянию Олега Николаевича Кузнецова готовил статьи и выступал с докладами на Интернациональных Достоевских чтениях (помню, большенный резонанс у достоеведов вызвал мой доклад по «Кретину», в котором я показал, что князь Мышкин у Достоевского — это «Христос без чуда»).
Под управлением доктора Анатолия Николаевича Алёхина воспринимал роль в опытах по герметизации и психологической адаптации к непривычным условиям существования. Кому-то из адъюнктов кафедры я помогал в исследовательских работах в рамках мед психологии, кому-то — в рамках сексологии и сексопатологии, истории психиатрии и прочее, прочее.
Тем временем я, понятное дело, продолжал обучаться медицине. А главной моей любовью и совсем была философия. Но же у меня не было здесь учителей, которые бы меня наставили, что-то растолковали. Потому я просто шел на таран — читал традиционные тексты, ничего толком, нужно признать, в их не понимая. Двигался практически наобум, просто грыз тексты один за иным, вынимая из их не столько теорию, сколько сами методы, которыми философы задумываются о мире.
И вот на этом стыке — вечно рефлексирующего Достоевского и поведенческой психотерапии, древней философии Платона, стоиков и современной медицины, философии Ницше, Витгенштейна, Хайдеггера, Фуко и нейрофизиологии, релятивизма Эйнштейна, квантовой механики Бора и психиатрии — формировалась моя картина мира, переписывалась моя, когда-то русская еще, «субъективность».
Ольга Бови
Про борьбу за нездоровых
В конце шестого курса академии жизнь преподнесла мне сюрприз. Через некоторое количество дней опосля обыденного насморка я вдруг не стал ощущать ноги и уже через пару часиков был в реанимации — периферический паралич (полное отсутствие произвольных движений) Гийена–Барре по типу Ландри, нередко завершается резвым смертельным финалом от паралича дыхательной мускулатуры. Так что, выживу я либо нет, докторы напряженно обсуждали, практически склонившись над изголовьем моей кровати.
Почти все задумываются, что эта болезнь меня изменила, даже «перепахала». Но нет, это не так. В реанимации на клоке бумаги я накарябал итоговую трехконтурную модель пола и сексапильности — итог огромного исследования, которым я тогда занимался. Я был счастлив — наконец этот истязающий гештальт у меня сложился! Меня даже не особо расстроила идея, что мне, может быть, не судьба довести эту работу до печатного вида.
Уже со 2-ой недельки, еще лежа в реанимации, я по внутреннему академическому телефону созванивался с отделением неврозов, где у меня оказались брошенными мои недолеченные пациенты. Паралич (полное отсутствие произвольных движений) периферический — так что голова, к счастью, управлялась с задачей таковой дистанционной терапии (терапия – процесс, для снятия или устранения симптомов и проявлений заболевания). И к счастью, мои пациенты не соображали, где я нахожусь и что со мной вообщем происходит. В общем, к тому, что со мной случилось тогда, я был на удивление внутренне готов.
В конце концов, Милтону Эриксону его инвалидное кресло работать не мешало — размышлял я
Лежать в поликлинике предстояло еще полгода, и я взялся за работу, на которую лишь и был в этом состоянии способен: набрал на допотопном ноутбуке эталона 1995 года книгу-инструкцию для собственных пациентов. С того времени она — написанная двадцатитрехлетним лежачим нездоровым — разошлась в количестве миллиона копий и переиздается уже, по сущности, четверть века. Ну и именуется соответствующе — «Счастлив по собственному желанию».
Болезнь, что правда, не прошла безо всяких следов — ни в физическом, ни в соц плане. Возможность созодать карьеру на возлюбленной кафедре мне была заказана — меня комиссовали по состоянию здоровья. Необходимо было пробовать отыскать работу в штатском здравоохранении, о котором я имел тогда очень смутные представления. На дворе был «радостный» 1998 год.
Расчудесным образом я все-же сумел устроиться на должность психоаналитика в Городской психиатрической поликлинике № 7 — «Поликлинике неврозов имени И. П. Павлова». Но если на кафедре в академии меня все знали и разъяснять, чем и почему я занимаюсь, не требовалось, то здесь я попал в некое странноватое Зазеркалье. Тут числилось, что психоаналитик должен вылечивать гипнозом, либо он не психоаналитик.
Гипноз — это буквально не мой способ, потому я оказался в необычной ситуации: хожу на работу, а пациентов мне не назначают
Пришел на работу, посидел на летучке, а опосля этого идешь в собственный кабинет и сидишь там, пока не истечет рабочее время. Четыре стенки, диванчик и стол — это было нестерпимо. Ровно через месяц таковой «работы» я просто ушел с нее посреди бела денька. Дома меня повстречал звонок: заведующая серьезным тоном увидела мне, что рабочий денек еще не завершился.
— Денек рабочий, если я работаю. А я работаю, если мне назначают пациентов, — дал ответ я.
Уже на последующий денек мне назначили первую пациентку — девченку 15–16 лет, практически умирающую от анорексии, 28 кг, за плечами четыре госпитализации в кардиологию из-за дистрофии сердечной мускулы. Видимо, решили, что раз уж она все равно не жилец, то большенный неудачи от меня не будет. Ну и мы стали с ней есть, набирать вес и стопроцентно излечились.
Мои старшие коллеги были в таком удивлении, что этот фуррор здесь же стал моим проклятием: с этого момента, чудилось, все анорексии городка были мои. При всем этом ни с какими иными диагнозами мне пациентов как и раньше не назначали. «Выручила» пациентка с тяжеленной истероидной психопатией, которую выслали ко мне, так как она уже совсем измучила всех собственных психиатров.
Опосля того как и в этом случае мы с ней значительно поправили положение, все наложенные на меня негласные запреты были в конце концов стопроцентно сняты. К моменту, когда я перебежал с отделения на заведование Городским психотерапевтическим центром, в моей книжке для записей приемов было больше тыщи пациентов. Время от времени по 16 человек в денек воспринимал, уходил домой ночкой.
Ольга Бови
Про нехватку нехватки
Когда меня спрашивают, как мои дела, я постоянно чувствую некую растерянность — о каких, фактически, говорить? Пишу книжки, научные монографии, преподаю, провожу исследования. В Академии смысла мы разрабатываем технологии мышления, создаем тренинги и обучающие программки. Лишь на онлайн-курсах у нас отучилось наиболее 40 тыщ человек. В «Сбере» я возглавляю Лабораторию нейронаук, где у меня наиболее пятидесяти проектов — продуктовые технологии, командообразование, психодиагностика, огромные данные и искусственный ум.
При всем этом все, что я делаю, — это для меня весьма личное, а все, чему я учу, мною, так либо по другому, прожито. По собственному опыту я понимаю, что такое вегетососудистая дистония и эндогенная депрессия, я работал в детском приюте и кризисном отделении с жертвами насилия, суицидентами и ветеранами боевых действий, я вылечивал медийных звезд и олигархов, я возглавлял огромную производственную компанию и работал в экспертном совете Совета Федерации, добиваясь ограничения игорного бизнеса в стране и рекламы алкоголя на телевидении.
Меня нередко упрекают, что я недостаточно публичен, не люблю давать интервью, именуют «человеком в футляре». А мне, добросовестное слово, забавно… Вы просто не читали моих книжек, там я рассказываю всего себя.
Этот номер выйдет сразу с моей крайней книжкой — «Дух времени. Введение в Третью мировую войну»
Она посвящена вопросцам, которые на данный момент неописуемо меня тревожат: страданию людей, которое я ощущаю практически холкой. Задумывался создать ее недлинной, но в процессе работы она перевоплотился в большой том, при этом заместо всей запланированной Третьей мировой войны в нее вместилось лишь «Введение» к ней.
В «Духе времени» я рассказываю о том, почему действия, которые мы смотрим (предсказанные мною в «Снобе» еще в статьях семилетней давности), не могли не произойти: там и про геополитику, и про то, как она связана с цифровой метавселенной, которую делают технологические гиганты, и о том, что происходит на данный момент в Китае и США (Соединённые Штаты Америки – государство в Северной Америке), в мировой экономике, но основное — что случилось с человеком, из-за что все это безумие в принципе сделалось вероятным.
По наивности я выделил на нее те же «технические» две недельки. В итоге мой денек в Греции, где я обычно скрываюсь для схожих марш-бросков, начинался в этом сентябре в 5 утра. Я сходу садился за стол и писал. В перерыве один раз ел и опять писал. За полночь вставал из-за стола, чистил зубы и ложился, чтоб снова встать в 5 утра. Когда же мне звонили с какими-то «критическими» вопросцами, мне оставалось только молить о сочувствии: «Подождите немножко, я на данный момент довоюю — и все, весь ваш!»
Еще ранее, в книжке «Складка времени», я обрисовал аспекты нашей эры. Один из их — нехватка нехватки. Нет чувства недостатка, большинству людей нечего желать так очень, чтоб это их куда-то двигало. Это не вина тех, кто отвечает аспекту, это их неудача.
Про «знать» и «принимать» себя
Правда в том, что человек вообще-то неописуемо слаб. В неприятном случае мы бы не имели ни ожирения, ни алкоголизма с наркоманией, ни патологической зависимости от информационного употребления, ни много что еще…
Но если б с нас кто-то спрашивал за то, как мы разбазариваем свою жизнь, навряд ли бы слабость могла служить нам оправданием. Ну и какой смысл оправдываться, если понятно, что конкретно твоя слабость делает твою жизнь бесполезной? Вообщем, и за это тоже с нас, к огорчению, никто не спрашивает.
Мы нуждаемся в правильной «заботе о для себя», в осознании, что время, пока твое сердечко бьется, дано для тебя, чтоб ты жил. Наилучший ответ на вопросец «Ты что сейчас делал?» — «Я сейчас жил!» Если придти к этому, можно достигнуть весьма многого и успеть почти все. Иной вопросец, что считать сиим почти всем.
Слава и достояние — только бремя, которое неописуемо тяжело нести и которое нескончаемо тяжело кинуть
Задумайтесь о том, что на данный момент переживают звезды, оказавшиеся меж 2-ух огней, и вы почти все поймете. Это неописуемое давление, а совсем не та свобода, о которой так обожают гласить.
Время, в котором мы все оказались, просит от нас начать избавляться от всех иллюзий. Мы очень длительно жили в придуманном мире и в сумасшедших мечтаниях. Правда в том, что творчество — это бремя, достояние — проклятье, хоть какой фуррор — наказание. Лишь весьма мощные люди могут с сиим совладать, что, вообщем, не устраняет их от тяжести этого груза.
Никто не создавал мирозданья, пытаясь угадать наши желания. Никто не создавал его для нашего удобства. Да, мир нередко кажется ожесточенным и несправедливым, а тотчас просто глуповатым, но, с иной стороны, ничто ведь не может лишить нас величавого наслаждения узнавать его, следить его и превращать эту его изумительную игру в место, где появляются смыслы.
Рецепт, в сути, прост: нужно знать себя и в этом знании себя полностью себя же и принимать
