«Это я, внучка твоя»: история о том, как угасает пожилой человек
Midjourney
В сентябре-октябре Psychologies.ru, Школа писательского и сценарного мастерства Band и проект «Что я понимаю о отцу?» объявили опен-колл «Как память становится текстом». В течение месяца мы получали огромное количество умопомрачительных, трогательных и весьма правдивых историй — о детстве и родителях, переездах и работе, любви и расставаниях.
Всего на конкурс поступило наиболее 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru избрала дюжину для публикации на веб-сайте. Сейчас мы публикуем 1-ый рассказ — «Лес памяти» Марии Фадеевой, посвященный отношениям с дедушкой и дедушкиному угасанию.
Лес памяти
Я бежала, и мне навстречу мчался лес, расплываясь и дрожа в тумане. Знакомая тропинка кидала под ноги куски коры и шишки, и те хрустели, как ореховая скорлупа. Ветки цеплялись за плечи, царапали щеки, пробовали выколоть глаза. Я зажмурилась и позвала.
— Дедушка.. Деда-а…
Вслушалась в живую тишину. Наверху щелкнуло, как будто полопалась пузырчатая пленка, на плечи посыпалась хвоя. Я вскинула голову. Крапчатый дрозд сорвался с ветки и пропал в колющейся неурядице елей.
— Дедушка-а…
Позвала опять. Лес не дал ответ мне (а может, это и был ответ?).
Снутри что-то раскрошилось, как хрупкие панцири улиток. Осколки вонзились в животик, во рту сделалось горько. Знакомое чувство, из юношества.
Мне тогда было 5.
***
Той в осеннюю пору дед собрался за грибами и как обычно, брал меня с собой. Вышли рано днем, солнце лишь взошло, а туман еще не успел растаять, запутавшись сетью в вершинах сосен. Оделись по-походному, в наилучшие «лесные» наряды. Дед в голубых растянутых трениках и олимпийке, таковой старой, что она помнила времена его атлетической юности. На голове белоснежная кепка с пластмассовым козырьком. Я надела красноватые резиновые сапоги и оранжевую парку, которая досталась мне от сестры, как и практически вся моя одежка.
Мы шагали рядом: я и дед. В руках — плетеные плетенки, в кармашках — раскладные ножики
Осень выдалась грибной. Дед то и дело останавливался, нагибался над корнями, присаживался в травку у пеньков. Солнечным бликом мерцал ножик, и в руке у деда оказывался мясистый гриб. Червивые он оставлял лесу, а наилучшие — отдавал мне. Дед обучил меня различать рыжики от лисичек, а неверных опят от съедобных. Демонстрировал, где под трухой из листьев прячутся боровые грузди, как верно их срезать — под самый корень, но не трогать грибницу.
— Чтоб в последующем году уродились и нас здесь же ожидали.
Обедали тоже в лесу: бутербродами с колбасой и горчицей, которые для нас собирала бабушка.
— Лисичкин хлеб, — гласил дед, откусывая разом половину.
Поваленная береза подменяла нам стулья и стол, как будто специально накрытый зеленоватой бархатной скатертью мха. Я умяла собственный паек, запила компотом из термоса. Снутри сделалось тепло и тихо. В лесу пища постоянно казалась вкуснее: с пряным привкусом хвои, смолы и листьев.
Midjourney
Дед знал лес как родной дом — куда ведет любая тропа, на какой поляне ранее собственного поспевает земляника. Где водятся лисы и куда лучше не ходить, чтоб не набрести на бурелом. С дедом я никогда не страшилась потеряться.
Перекусив, двинулись назад, иной тропой через рощу — там много «великодушных» грибов. Я поглядела в свою плетенку, дно чуть прикрывали несколько отборных сыроежек, жирный масленок и россыпь опят. Не считая грибов, тут были шишки, веточки, разноцветные листья — я собирала их для коллекции. Корзина деда была практически полной, но глаза горели первобытным азартом — как у игрока в «Собери кристаллы».
— Заблудишься — ори. Найдемся.
Дед улыбнулся, дождался моего кивка и скрылся в березовой поросли. Белоснежная кепка мелькнула в солнечной зелени и тоже пропала. Пару минут лес шуршал, хрустела под ногами деда лесная подстилка, а позже все стихло.
Я осмотрелась, от тонкоствольных берез рябило в очах. Всмотрелась в травку, как учил дед. И увидела — коричневая шляпка на крапчатой ножке, к ней наклеился желтоватый лист. Белоснежный гриб. Снутри газ-водой зашипела удовлетворенность. Сжав в руках ножик, я сошла с тропы, бросилась к самой старой с виду березе. Присела на корточки, срезала у самого корня «его благородие» и положила в корзину, к грибам-простакам. Огляделась, по-птичьи наклонив голову — карие шляпки замелькали впереди, как дорожка из хлебных крошек. Тропа повела меня за собой, мы с дедом разошлись по своим «грибным» путям.
Я растеряла чувство времени. Исползала коленки до синяков, исколола ладошки о хвою
Когда грибы уже некуда было ложить — они заполнили корзину с горкой и выглядывали даже из кармашков парки, — я встала и осмотрелась. Вокруг был лишь лес — густые ели, сосны, похожие на драконьи лапы, старенькые березы. Я нашарила очами тропинку, двинулась, как мне чудилось, в оборотную сторону. Лес был чужим. На стволах вспухали древесные грибы, глазастые березы наблюдали за мной. Я поежилась, чувствуя, как расходятся снутри раздавленные улитки.
— Деда-а.
Вопль вспугнул тишину, лес дал ответ шуршанием листьев, птичьей трелью, еловым хрустом. Эхо повисло в сосновых кронах, и сделалось тихо. Мы прислушались друг к другу — я к лесу, а он — ко мне. Тишь ватой набилась в уши, по телу поползли мурашки.
— Де-ед.
Тихо. Сердечко колотилось под ребрами, но чудилось, звук доносится снаружи. Колени дрожали, я опустилась на пень, съеденный мхом, влагой и временем. Я осталась одна в этом лесу, и чудилось, что мир за его пределами растворился. Пропали мать, бабушка, дед. Пропали птицы и животные. Пропал город, деревня, бабушкин дом. Остались лишь нескончаемые деревья, долгая тишь. И я. Мы вкупе мчались в пространстве. Глаза защипало, как опосля чтения под одеялом при свете фонарика. Я всхлипнула, и здесь услышала:
— Маша.
Знакомый глас примчался ко мне через густую еловую тишина.
— Я здесь.
Я вскочила, побежала на клич, спотыкаясь о корешки, рассыпая из плетенки грибы, шишки, цветные листья. Кармашки пустели, и снутри тоже становилось легче, ужасы падали, терялись в травке.
Глас деда был маяком, точкой на карте, сигнальным костром. В конце концов я увидела его. Дед вынырнул из-за густой ели, будто бы Владелец леса. С корзиной, полной белоснежных грибов.
— Напугалась? Ну, не реви. Загулялись мы сегодня. Айда, бабка, наверняка, уже заждалась.
Дед улыбнулся, похлопал меня по спине. Брал мою плетенку, — от бега она растеряла третья часть веса. Мы двинулись назад, в солнечном желто-оранжевом кружеве.
Я и дед.
В тот раз я отыскала его.
Вот и на данный момент мне чудилось: стоит позвать деда, и мелькнет в редеющем бору его белоснежная кепка. Дед произнесет нежно — «Масюта, на-ка, вот» — протянет на ладошки горсть черники. Ягоды, синие с белесым налетом, как будто заиндевелые. А на вкус — кисло-сладкие, ароматные, пряные.
— Деда-а.
Я позвала. Лес дал ответ молчанием.
Midjourney
***
Бабушкин звонок разбудил меня днем.
— Дед ушел, опять.
По телефону ее глас был ровненьким, сглаженным расстоянием. Я молчком кивнула, бабушка не переспрашивала, хотя не могла меня созидать: нам не необходимы были слова, чтоб осознавать друг дружку. Наскоро собравшись, я вызвала такси, приехала. Бабушка встретила меня на крыльце, в фуфайке поверх домашнего платьица. На голове повязана косынка — не успела снять опосля утренней дойки. Я поднялась по ступеням, любой шаг отдавался скрипом. Чудилось, это ломается моя уверенность.
— Не возвратился?
Бабушка поджала губки, мотнула головой.
— С ночи уж нет…
Наработалась вчера, рано ушла в кровать, и деда сходу опосля ужина уложила. Он вечерком таковой тихий был, смирный. Пошевелила мозгами — слава богу, отпустило его. Но двери на всякий вариант заперла — не много ли, как в прошедший раз случится. А днем хвать — а кровать пустая. Одежка вся на месте, лишь куртки егошней нету, и окно на веранде распахнуто…
— В чем был — удрал. Вот дурень-то.
Бабушка заохала, горьковатое дыхание быстро застывало и таяло. Я обняла бабушку, под фуфайкой она оказалась совершенно хрупкой, как будто сухой кокон без бабочки.
— Иди в дом, не зябни, — произнесла я.
Оставив бабушку в сенях, понеслась в лес. По знакомой «грибной» тропе деда. Свитер поглотил лесную сырость, по-шерстяному покалывал кожу.
Кроссовки скользили по жирной мягенькой земле, к носкам прицепились колючки чертополоха. Приходилось глядеть под ноги, чтоб не оступиться
В жухлой листве у края тропы мелькнула шляпка сыроежки — раскрошенная, неосмотрительно сбитая носком башмака. За ней — 2-ая, 3-я, масленок, дождевик, рыжик. Я всмотрелась: по тропе тянулась полоса следов, смазанных, как будто тот, кто их оставил, оскальзывался, падал, опять вскакивал и упорно брел вперед.
— Дед.
Я прошептала лесу и, не дожидаясь ответа, понеслась по следу, выглядывая в проволочной ветвистой сети знакомую фигуру.
Под ноги нырнула коряга, я споткнулась, но удержала равновесие и продолжила бежать. Дыхание сбилось, вырывалось толчками, растворялось за спиной. Лес совершенно близко хрустел звучно и гневно, и я убыстрила шаг. Заросли одичавшей малины впереди шевелились, как будто живы, в их продирался человек. Знакомая рубаха, из голубой фланели в крупную клеточку, треники на резинке, натянутые практически до подмышек, белоснежная «грибная» кепка. Дед сошел с тропы, ломился через колющиеся кустики в глубь леса — к цели, непонятной ему самому.
Я тормознула. Кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) гудела в ушах, горячила щеки, стучала по вискам. Дыхание вырывалось клочьями и таяло.
— Дед, — позвала я.
Дед вздрогнул, обернулся, застыл загнанным зайцем. На щеке горела красноватым свежайшая царапинка, мутные глаза смотрели сероватой пустотой. Дед — с босыми ногами, в носках, к правой ноге примотана пластмассовая бутылка, к брюкам пристали колючки репья. На рубахе не хватало пуговиц, манжета на левом рукаве оторвана.
Midjourney
Я всматривалась в деда, стараясь не моргать. Глаза жгло от напряжения, но чудилось, стоит отвести взор, и дед опять пропадет. Растает прохладным туманом в подступающих сумерках. Вытянув руку, как при знакомстве с одичалой дворнягой в приюте, я шагнула к нему.
— Это я, не страшись.
Дед молчал. Глядел настороженно и внимательно, хмурился. Как будто находил в памяти подходящий фрагмент. Я тронула его за локоть. Он отдернул руку, зрачки заметались вспугнутыми птицами в блекло сероватых очах.
— Ты кто? — дал ответ сипло.
Я вздрогнула, вопросец обжег уши. Глаза опять защипало, и дед расплылся акварельным рисунком.
— Маша, внучка твоя.
Дед глядел. По лицу тенью скользили мысли, настороженность в очах сменилась беспокойством. Как у малыша, который потерялся в торговом центре.
— Пойдем.
Я опять протянула руку, дед не шевельнулся. Молчком следил за мной, колебался.
— Мы с бабушкой тебя обыскались. Ты ее здорово испугал.
Гортань сдавило, слова выскочили с болью (неприятного сенсорного и эмоционального переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани или описываемое в терминах такого повреждения), растаяли в прохладном тумане. Дед пожевал пустым ртом. В очах метались птицы, тень спала с лица, будто бы он отыскал в конце концов подходящий осколок, собрал мозаику. Дед кивнул, протянул ладонь, прохладную и дрожащую, я сжала ее в собственной. И мы зашагали вкупе, по нашей «грибной тропе», совершенно как ранее.
